Последняя Золушка  - Наталья Костина

— Наверное, Лиза тоже посылает, — неуверенно говорю я. Мне уже кажется, что у меня действительно есть сестра… Лиза… она далеко, но она есть!

— Конечно! — шепчет Алла. — Павлик мне послал Барби, и кукольную посуду, и две большие шоколадки… знаешь, такие, с орехами!.. И они все украли! И мою книжку про собак тоже! Она была у него, он мне купил и послал… А они украли!

Я лежу, смотрю в темноту и тоже чувствую себя обворованной. На мне теплая пижама в горошек, у меня есть два платья, джинсы и свой шкафчик. Ботинки, колготки, трусы, футболки, носки… Все чистое и целое — не такое, как раньше, когда мама почти ничего не стирала… Носовые бумажные платки не в счет, но махровое полотенце, желтое, с желтым же вышитым утенком — оно мое собственное, из новогоднего подарка. Я им не вытираюсь, оно не для этого! Его можно расстелить на тумбочке и выставить на него все сокровища: куклу без руки — ту самую, что приехала со мной из дому, пластмассовый браслетик на резинке — очень красивый, с красным сердечком посередине… мне его подарила одна тетенька в больнице, очень добрая тетенька! Которая смотрела на меня и почему-то плакала… наверное, потому что у нее самой была больная девочка, ей было плохо, той девочке, а мне уже хорошо, и меня выписали. Еще у меня есть погнутое и исцарапанное колечко — Алла говорит, что оно все-таки золотое, хотя желтое оно было когда-то, а теперь все желтое почти совсем слезло, но камушек очень красивый — синий-синий! Я его никому не показываю, кроме Аллы… ну и потому, что я его нашла, а кто-то ведь потерял! Там, на черной лестнице, куда мы так любим ходить. Колечко завернуто в носовой платок с листиками — однажды нам выдали не просто белые платки, как всегда, а необычно красивые, с желтыми, красными и коричневыми листьями… я не могла даже подумать, чтобы в них сморкаться или руки вытирать, как некоторые, и испортить такую красоту! Мне ужасно понравился рисунок, я подолгу любовалась им, и потом, на уроке рисования, я изобразила дерево с такими же листьями. Я их долго вырисовывала, со всеми жилочками и зубчиками на листочках, а потом раскрасила. «Удивительно, как рисует эта девочка! — шепотом сказала наша училка воспитательнице. — Я думала, такие глаза…» Да, такие глаза! Они думают, что я со своими кошмарными глазами совсем дебилка, как кричат мальчишки в коридоре! И не могу ни читать, ни писать, а рисовать тем более не могу! Только это неправда! Я могу! И я всему научусь! Я буду… буду, как Лиза!

— Да, они всегда врут! И все воруют! — говорю я громче, чем нужно, и тут же спохватываюсь: услышат. Хорошо, если просто шикнут: «Спите уже! Наговориться не могут! Подружки-ссыкушки!» — но могут подойти… и ударить. Или бросить через всю комнату чем-то. Моя кровать у самой двери, которую прикрывают неплотно. Щель — для того чтобы видеть и слышать, чем мы занимаемся, если вдруг не спим. Но когда свет гасят и в коридоре, они уже не ходят. Не подсматривают и не подслушивают. Мы с Аллой всегда ждем, когда свет погасят совсем.

Наверное, уже очень поздно — никто ничего не говорит, все спят. Алла тоже зевает и бормочет все тише и невнятнее. Я спать не хочу… я боюсь уснуть и проснуться мокрой. В туалет не хочется, но я все равно встаю и иду. Там тоже темно, блестит холодный кафель, и пахнет не домом, а как в больнице… Тут нигде не пахнет, как пахло дома. Хотя дома у нас пахло не всегда хорошо, но все же это был ДРУГОЙ запах.

Я возвращаюсь и ложусь. Аллы рядом уже нет — она отодвинула свою кровать от моей. Кровати двигать не разрешают: от этого портятся полы, — но все равно все их двигают. Наверное, потому что, если сдвинуть кровати и разговаривать под одеялом, там начинает пахнуть не сгоревшей кашей и не затхлой тряпкой, которой стирают с доски… не мелом… не старой краской, заворачивающейся в ломкие трубочки… не пластилином… не хлоркой… не мастикой для паркета, как в актовом зале… не пылью и пластиком, как несет от обитого бархатной синтетикой дивана в нашей игровой… не мылом с противным названием «Яичное» и не зубной пастой «Антошка»… и даже не мандаринами, которые пахли лучше всего, что я нюхала здесь! Если сдвинуть кровати, начинает казаться, что ты дома… и что у тебя действительно есть сестра Лиза…

— Она красавица, — шепчу я, хотя меня некому услышать. — Красавица! У нее такие длинные волосы… блестящие, гладкие!

Лиза моет свои волосы каждый день… у нее своя ванная комната, и никто не кричит: «Быстрее, девочки! Сколько можно копаться?» Она стоит под тугими струями, и вода тоже пахнет домом… яблоками, свежими журналами на столе, жареной картошкой и теми яркими цветами, которые есть почти на каждом подоконнике. Вода пахнет не пылью, не размокшими деревянными поддонами в душевой, не плесенью, железом и дезинфекцией — а Лизиными волосами… она струится, течет, льется, собирается в распростертые зеркала луж с отраженными в них облаками… она изливается и течет туда, куда сама хочет… она пахнет духами, которые мать однажды принесла неизвестно откуда и которые исчезли неизвестно куда… цветами, листьями, которые только-только вышли из почек — они еще липкие и глянцевые… солнечным светом — он тоже пахнет! Он так хорошо пахнет! Вода проливается сквозь пальцы моей сестры Лизы… красивой, высокой девушки с лицом таким ясным и открытым, что ее любят все… и больше всех — я!

— Лиза… — шепчу я. — Лиза!

Это имя прохладное, как кусочки мороженого, и такое же шелковое на языке, как пломбир… текучее, как вода… как духи, которые разлились, и теперь в этом месте будет пахнуть цветами всегда! Как трава, пропущенная сквозь пальцы… как колышущиеся водоросли в волнах… как невесомый пух, который летает на улице летом… и как снег — зимой. Лиза — это как время, которое все течет и течет… но все же идет слишком медленно! Слишком медленно! Сколько еще протечет этого вязкого времени, когда ко мне приедет моя Лиза?!

— Они все украли! — кричу я в одеяло, потом заталкиваю его себе в рот, чтобы не закричать, и плачу… — Украли… украли!

Да, они украли все: мое детство, мою худую маму с ввалившимися глазами, которая не смогла удержать в пальцах флакончик духов… наши два окна во двор — а во дворе деревья — большие, старые, с вытоптанной под ними землей, такой же твердой, как асфальт. Они украли нашу улицу — ту, по которой меня увезли, и ту дверь, в которую я вышла, чтобы никогда не вернуться ДОМОЙ, они тоже украли! Они даже украли мое имя! Потому что меня никак не могли назвать Мирабеллой! Я знаю, помню — меня всегда звали так же, как мою сестру — Лизой! Но только мне теперь некому это сказать!

Потому что они украли всё и всех: и тех, кто кричит, и тех, кто слушает. Они украли мир… целый мир, который у меня был, со всеми живыми людьми! И взамен дали мне ВОТ ЭТО. Они — это те, кто торгует наркотиками. Будьте же вы все прокляты!

Они лежали на полу, подсунутые под дверь, эти листочки — украденное детство ребенка. Только увидев, я уже понял, что это такое, а нетерпеливо прочитав в первый раз и медленно, пропуская через себя каждое слово, во второй, уверился — нет, она не придумывает. Все так и БЫЛО. Потому что такое острое, не переболевшее, не затянувшееся — его нельзя взять и придумать просто так, между игрой в гольф и конными эскападами… завтраком и обедом или обедом и ужином… в роскошном, но все же безликом номере — таком же, в какой я только что проводил свою даму.